Я танцевала я стояла. Извлечения из архива под настроение

Осень

Когда я выглянула из окна утром, там был только дым. Сонная, с перепутавшимися за ночь волосами, я стояла, кутаясь от зябкости в плед, и смотрела на сплошной белый занавес, заслонивший от меня привычные крыши за окном, и не знала, что с этим делать. Мои сны этой ночью были полны перемигиваний и недомолвок - может быть, это я наплакала целое озеро тумана? Надев красные сигнальные туфли, чтобы мое приближение было видно издалека, выхожу прямо с балкона в густое молоко, пресыщенное тенями и запахом гари, как будто где-то жгут целый ворох костров - неуловимыми приметами осени.

Они приходят, дробно стуча башмаками, гулко пересмеиваясь, их голоса рикошетят от стен мне в уши, и только поэтому я знаю, где они. Они приносят мне маленьких людей цвета прошлогодней листвы, заржавевшей под снегом, маленьких неподвижных людей, крошечных застывших пантер, некрупных заиндевевших птиц. Шкаф пять, полка два - они думают, я знаю, что делаю, и потому слушают меня, но они ошибаются, это не знание, это простая комбинация двух случайных чисел от одного до трех и от пяти до одного, и только скрип паркета под моими шагами выдает им, что я грустна, что сегодня я не хочу петь, и они ступают тихо-тихо, чтобы не потревожить мою грусть, и истекшие минуты, падая к их ногам, устилают комнату сплошным шуршащим ковром кленовых листьев.

Я сижу на лестнице. На двадцать пятой ступеньке шестого пролета я сижу, обхватив колени руками, и вокруг меня величавой многоголосой рекой стекают вверх и вниз туристы, омывая меня, как маленький остров, оставляя мне туман своих воспоминаний о только что виденном, я - их перевалочный пункт, без меня они не смогли бы идти дальше, ибо в воспоминаниях иногда следует делать генеральную уборку, выбрасывая все ненужное, все, что уже было увидено и пережито, чтобы вновь смотреть вдаль незамутненным взором пустоты. Я изнемогаю под тяжестью сброшенных на меня таитянских небес, французских небес, австрийских небес. Я захлебываюсь просоленными волнами итальянского языка, японского языка, израильского языка. У меня в глазах рябит от крупных мазков, мелких мазков, от пятой симфонии и черного квадрата. Я - их перевалочный пункт, но я не за этим здесь. Я сижу на лестнице, на двадцать шестой ступеньке пятого пролета, и жду неведомого. Я еще не знаю скрипа паркетин под его шагами, дрожания воздуха возле его губ, когда он говорит, перемигивания ламп на пуговицах его рубашки, да что там - даже лицо его и имя мне пока незнакомы, впрочем, меня все это и не волнует, единственное, о чем я думаю - как мне узнать его, он же неведомый. Он проходит мимо, не оборачиваясь, не глядя на меня, просто идет своей дорогой куда-то вверх по лестнице, и я встаю и иду вслед за ним, он заходит в мою комнату, в которой меня нет, и говорит - я принес тебе то, чего ты хотела. Где же оно, спрашиваю я, глядя на его пустые ладони, недоуменно пожимаю плечами, скоро будет, отвечает он, глядя куда-то далеко за окно, как скоро? Пытаюсь выяснить я. Он усмехается. Когда присылают меня, значит, совсем скоро, через день или два, а может, через год, совсем скоро, а пока я принес тебе добрую весть. Я буду звать тебя Евангелистом! я смеюсь. Вообще-то меня зовут Дима, - не понимает он, - скажи, это все принести тебе прямо сюда?
- Разумеется, - я отвечаю.
- Хорошо.
- А сколько их там?
- Четыре.
- Их должно быть пять, проверь, пожалуйста, их точно должно быть пять, и...
- Договорились, - обрывает он и растворяется в дали коридора.

А если не найдется в том городе двадцати праведников?...

Я так и не знаю скрипа паркетин, дрожания воздуха и перемигивания лампочек, да и на кой они мне?

Я бегу по залам вместе со слезами, бегущими по моим щекам, догоняющими друг друга, играющими в пятнашки, да закройте же окна! кричу я, и они пугаются, бросаясь лязгать задвижками, думая, что я плачу от щиплющего глаза дыма, а я плачу от того, что в тумане баржи тонут, налетая друг на друга. Что совсем еще молодой Бонапарт несется, не разбирая дороги, и вот-вот сверзится с Аркольского моста, что Жозефина задыхается кашлем преждевременной чахотки в своем салоне, что Камилла Моне вот-вот выйдет за ограду и неминуемо заблудится в лесу. У дверей укоризненными мраморными часовыми застыли прокопченные амуры-партизаны - от них еще долго-долго будет тянуть дымом.

Заинвентаризованный зал заседаний похож на покойницкую - к ножкам стульев привешены бирки.

У нее волосы как Средиземное море, у нее глаза как Средиземное море, у нее лицо бледное как снятое молоко, я смотрю на нее не отрываясь - какая красивая! Раскрашенный гипс, говорят мне.

Лампочка в стиле ню одиноко подглядывает с потолка. Даже она сегодня неспособна осветить хоть что-нибудь.

( Зима )