Книга поступлений на постоянное хранение

Мой папа, учивший в школьной юности французский, терпеть не может английского. Что это за язык, бурчит он, где написанное не имеет ничего общего с изреченным! В следующий раз, когда папа все-таки выберется ко мне сюда, я непременно свожу его на улицу Кенкампуа/Quincampoix, в район Койе/Caullier, а также и в провинцию Эно/Hainaut. Но, впрочем, это все лирика. Суровая физика жизни состоит в том, что в этот сежур родители ко мне не приедут, потому что собрались в Венецию. Вообще-то глагол "собрались" применительно к нашему вполне суматошному семейству и вояжам является некоторым преувеличением - мама, во имя чьего дня рождения все это и затевается, уже тридцать семь раз успела передумать, сменить дислокацию и вообще отказаться ехать; папа, давно избравший для себя удобную нишу финансирования женских капризов без вникания в детали, спокойно ждет, чем все это закончится; а я сижу слишком далеко для того, чтобы радостно дирижировать процессом. Тем не менее периодически мы с папой пытаемся вступить в тайный сговор типа сурприз. Сговор пока не удается, потому что упирается в презренный металл: я буду участвовать! - кричу я, как в том старом фильме, однако все мои неробкие попытки влезть в процесс оплаты самолета или хотела бессовестно отметаются. По этому поводу бессонной ночью мне придумалось, что в таком разе надо устроить родителям сурприз из жанра необязательных, но приятных, вроде там гондолы или баркаролы или ужина при свечах с видом на понте риальто или понте соспири или еще какие понты. Проблема в том, что телепатически договориться с гондольером я не могу, а вот с рестораном - наверное, все же да. Отсюда вопрос, даже два: примо, не знает ли кто-нибудь каких-нибудь прекрасных ресторанов в том дальнем городе, и секундо, нет ли у кого-нибудь опыта подобных дистанционных переговоров? мне надо, видимо, договориться о меню и, главное, авансом оплатить все это счастье со своей карты - такое возможно?..

С благодарностью,
ваша измученная нарзаном Рохеле.

Город расцветился кокетливыми бантами георгиевских лент. Скоро в косы первоклассницам начнут вплетать, ей-Б-гу. Мне совершенно не нравится этот нездоровый флешмоб, рожденный в чьем-то горячечном государственном сознании. Не нравится ура-пафосный слоган. Не нравится, что кто угодно может расхаживать кавалером ордена Славы или непосредственным участником победы над фашистской Германией (медаль такая была, на такой же полосатой колодке). Не нравится, наконец, сама показушность этой акции - глядите все, я помню, я горжусь! Память и гордость, ежели они есть, не нуждаются в подобных атрибутах. Если их нет, то кусок полосатой тряпки пробуждению не поспособствует.
Мои дедушки и бабушки не любили рассказывать об этом; максимум, чего от них можно было добиться - это скупых биографических сведений: воевал на Невском пятачке, всю блокаду проработала в госпитале, дошел до Калининграда, освобождал Прагу, и лишь иногда чуть больше. Да, ходили по вызовам, забирались на чердаки, в подвалы, тащили людей в больницу, выписывали похоронки, да, холодно, голодно, обстрелы, а мне так хотелось перламутровых пуговиц на блузку, в галантерее на углу, но я уходила из дома слишком рано, а возвращалась слишком поздно. Шел по улице, все разбомблено, кругом развалины, и книги, книги, груды истерзанных книг на мостовой. Но они не рассказывали ни про ужасы блокадного города, ни про мясорубки боев. Это было - только их, было глубоко личным. И если для них, переживших войну, это было личным, почему оно должно стать публичным для меня, этого не испытавшей?...

Два вечера подряд они провели среди клезмеров, и глотали пропотевший воздух вперемешку со скрипочками, босиком на каменном полу, и запили исход второго белым вином, и вглядывались напряженно в цветное мельтешение на зеленом фоне травы, и орали хором гооооол! и в середине ночи почему-то отправились ночевать через мосты и синюю воду к родителям, и шли усталые по темной дорожке с сиренью, а на кухне их ждала записка - в морозилке есть пельмени.

Вот еще что всегда страшно завораживало - мамонты. Вымершие мамонты, затонувшая Атлантида, упрятанная речка Неглинка, от всего этого в детстве веяло такой загадочностью, грустью и мятным холодком по спине. Мамонтов сгубил ледник. И когда мы с папой шли к заливу по долгой лесной тропинке, петляющей между серых и розовых крапчатых валунов, и он рассказывал мне, что всех их сюда тоже тогда же притащил ледник, становилось захватывающе жутко, и надо было крепче вцепиться в папину руку, и расспрашивать еще. А потом папа подсаживал меня на огромный валун - он и сегодня мне по плечо, а тогда и вовсе казался непреодолимым - и я сидела, болтая ногами, и проникалась. Мамонтами и Неглинкой. Потом, став старше, вытянувшись вверх и нахватав кой-какого образования, забиралась уже самостоятельно, и проникаться стала несколько иначе - вот, пирамид еще не было, шумеров еще не было, праотец Авраам если и состоял в проекте, то весьма отдаленном, а эта хрень, на которой я так легкомысленно болтаю ногами, уже здесь лежала.

В продолжение архивных изысканий и в дополнение к вот этому куску семейной истории



Сима и Григорий. Бабушка и дедушка.

Он с детства мечтал о них. О небе. О ширококрылых железом оперенных самолетах. Замирал посреди двора, задрав голову, провожая далеко-далеко, насколько хватало взгляда. Мать только головой качала, да до того ли ей - муж далеко, на заработках, шестеро детей на руках. Соседки пересмеивались-перешептывались, подталкивая друг друга локтем под ребра - Гришка-то наш точно оглашенный, да тут же и забывали, своих дел хватает. А дел и впрямь немало было, в рязанских полях самая страда - только дела это всё чужие, недушевные. Слишком памятно было, как приходили раскулачивать, срывали доски с пола, разворотили дом - искали золото, да так и ушли ни с чем, с досады экспроприировав - слово-то какое! - доски на командирскую конюшню. А мне бы в небо.

Сквозь окно в дом на тихих лапах коварно пробирается лето. С улицы доносятся детские повизгивания - младшая Хая с приятелями опять устроили во дворе возню. Симка вскидывает голову, прислушиваясь, потом упрямо трясет рыжими кудряшками - ей некогда тратить время на глупости, ей уже целых восемь, она должна вести дом в мамино отсутствие. По правде говоря, дом ведет и воспитывает обеих девочек нянька Фруза, но Симке не нравится, как та засматривается на ее отца. В конце концов, мама уехала не навечно. Мама скоро вернется. Вот поправится и сразу вернется. А пока ее нет, хозяйка в доме она, Сима, а не Фруза, и точка. Глупышка Хая в прошлый приезд мамы Сони огорошила - это Симкина мама приехала, сказала, а моя мамка за сараем бельё стирает. Впрочем, какой спрос с малявки, она и не видит никого, кроме няньки - отец день-деньской занят, купить-продать, бойкая торговля, золотые монеты в свертках в сундуке, - мама же почти весь год проводит в Крыму, возвращаясь домой только на лето, ее слабым легким вреден Витебск. Мамеле. Как сжимается всё внутри в маленький испуганный комочек, когда ты кашляешь, ближе к осени всё чаще и чаще, и отнимаешь от губ платок с красным пятном, пытаясь спрятать его в ладони. Ничего, всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо, ведь правда? А пока есть книги, много-много книг, десятки, сотни томов - дедушка учился в Сорбонне, у дедушки огромная библиотека - так я уж лучше почитаю и подожду тебя, пока Фруза там стирает за сараем.

А в небо его не взяли. Вердикт врачей был неумолим, как кувалда - дальтонизм. Он еще пытался остаться со своими самолетами, пошел в авиамеханики, но долго не выдержал - тяжело готовить машину для кого-то другого, когда хотел бы сам. Когда все улетают в твое небо, а ты остаешься. Впрочем, это небо уже не твое - тяжелое, холодное, ленинградское, то налитое свинцовыми тучами, то белесо-прозрачное, оно всегда неизмеримо далеко и не внушает к себе любви. Теперь его увлекало другое - он отправился в связисты. Тонкой искоркой мгновенно сжигать расстояния.
А потом была кошмарная, обмороженная финская война и, обухом по голове, нападение немецких войск, и бои на Синявинских высотах и Невском пятачке, изрытом оспинами снарядов, где на каждый метр приходилось по несколько трупов, и где он полз под огнем, когда оборвалась связь, и в блиндаж ворвался бледный от ярости командир - не ппппппочините немедленно, суки, пппппперестреляю всех, и скручивал эти проклятые проводки, и держал их едва ли не зубами, и было уже не страшно и всё равно, что случится, и только одна мысль осталась - покурить.

Жидкий суп, дурандовые лепешки, вой сирен почти каждый день, бесконечный поток раненых и помороженных, дизентерии, пневмонии, дистрофии - блокадные дни, госпиталь в двух шагах от дома, на углу Вознесенского и Декабристов, беготня по неотложным вызовам, рабочая карточка, перламутровые пуговицы в ближней галантерее. Студентов четвертого курса педиатрического, в июне сорок первого их отправили на практику в Псков - еле успели вернуться, последним пригородным поездом, в военный эшелон не взяли, и барух hаШем - потом уже, возле какого-то полустанка, видели этот эшелон, обгорелый остов. Добирались долго, часами стояли в тупиках, пропуская военные составы, но кое-как всё же доехали - прямиком в осадное кольцо, да и что толку, долго ли коротко ли - всё не успела проститься, как забрали его в летние лагеря, так и погрузили на баржу и повезли через Ладогу, на фронт, только не довезли. Налетели, просвистели, сбросили и айда. Были мальчики четвертого курса, и нет. Володенька. Жених. Летом еще прошлым, как приезжала на каникулы в Витебск, приходила красавица полька, ушедшая с табором, гадала по руке - не быть тебе с ним, сказала, а он пусть боится глубокой воды. Потом еще кричала - пепел и вода, евреи, уходите-спасайтесь, иначе пепел и вода - вот и всё, что от вас останется, всё, чем вас помянут! Тебе же, предрекла, замужем быть за человеком казенным, и жить с ним долго, и родить много детей.

Весной сорок четвертого их, всё еще числящихся студентками, кого смогли найти среди живых, собрали в институте и велели снова отправляться на практику, в какой-то Б-гом забытый Мещанский лужок, что в Гдовской области. Там же неподалеку дислоцировались и войска Ленинградского фронта, готовясь к переброске на запад. Они встретились в поезде - он направлялся в часть с новыми катушками, она везла в больницу лекарства и бинты. Были письма. А потом он взял увольнительную на двое суток и пешком протопал двадцать километров. Симка, иди, к тебе муж приехал! - позвали ее из дома. Какой еще муж? - вошла, а он сидел на лавке, весь мокрый - переплывал реку, и спокойно сказал: не пойдешь замуж - пристрелю.
Брак зарегистрировали в сельсовете, 26 июня 1944 года. Утром он отправился обратно в часть, снова те же двадцать километров, и вскоре уехал на фронт, а она вернулась в Ленинград. В марте, когда он шел через Польшу, у нее родилась дочь. 9 мая, когда она рыдала от радости у приёмника, он метался по пражской улице, пытаясь снять с чердака немецкого снайпера, положившего пол-взвода, проходившего по уже освобожденному городу. Через год, откомендантствовав в венгерском Секешфехерваре, он вернулся к ней.

Они прожили вместе пятьдесят пять лет. Как и нагадала цыганка, жили долго и хорошо. Родили троих детей. ( Только )