painted bird

Ребенком я росла чувствительным, даже через край. Чуть меньше стеснительности – и со временем из меня бы вырос борец за мир во всем мире; однако за этим недостатком приходилось ограничивать выражение возмущения повсеместной несправедливостью жизни безудержным рёвом. Многочисленные страдательные зверюшки, принцесски, констанции и прочие литературные субстанции были оплаканы мною не единожды, отчего нервная система, знамо дело, пришла в замешательство и расстроилась.

Отныне я требовала исключительно счастливых историй. Чтоб всё было хорошо и все поженились. Если родители мялись в оценке сюжета с точки зрения щастья и начинали тянуть "ээээ... нууу...", то вот этих вот э и ну я не читала. Выключала радио, как только по нему налаживались транслировать "Кошкин дом". Узнав краткое содержание "Русалочки", задвинула Андерсена подальше. Устроила истерику, со всхлипами и подвываниями, на уроке музыки, над песенкой про то, как "идёт кисонька из кухни, / у ней глазоньки опухли, / повар пеночку слизал / и на кисоньку сказал". Это же была трагедия, и что хуже всего, трагедия непоправимая. Автор, урод, не оставил никаких лазеек - свершилось. Животное опухло - значит, били. Злые хозяева и этот подлец, повар. Имперфект. И стая окрестных белуг завидовала мне, а у Эллы Гедальевны дрожали руки - красивые руки с крупными филигранными кольцами. Всхлипывая в такт, она торжественно обещала никогда, никогда больше не учить меня плохому.

Потом я - что уж скрывать - выросла, постарела и снова начала читать все подряд, и даже перестала реветь. Но даже и сейчас, в своем немолодом уже возрасте, я не могу - не люблю в книгах - жестокости и насилия. Как бы талантливо ни.
На одном дыхании прочитанная сегодня "Раскрашенная птица" Косинского рвется из меня наружу надрывающим, выворачивающим наизнанку кашлем.